Три года по разным причинам текст был "под замком".
Но сейчас, спустя три года он мне все еще нравится. И теперь я хочу показать его всем.

Мы, наследники
(по мотивам аниме: Ergo Proxy, Япония, студия Manglobe, 2006 и Aoi Tamago, Япония, Studio Rikka, 2006)


Мыши самозарождаются из грязного белья и куч прелых листьев. Искусственный интеллект — из обрывков кода и старых комментариев в недрах сборочной машины. Самостоятельная личность системы хранения данных — в ящике с комплектующими на серверной. Хотя на самом деле в ящике с комплектующими, на дне, лежит посеребренная фляга с коньяком, футляр с трубкой и коробочка табака. Марьям бочком, аккуратно, чтобы не испачкаться (хотя где тут испачкаешься — стерильность, как в операционной) пробирается между стойками. Если мне тесно, то ей — наверняка.

Марьям садится на пол, рядом со мной. В общем-то, неудивительно: я притащил из дома цветные подушки, которые раньше валялись на стульях. Но теперь я почти не живу дома: слишком холодно и работы много, проще ночевать здесь. Марьям мерзнет. Она всегда мерзнет. И тоскует по привычным теплым краям. Когда мы еще переписывались (подумать только, шесть лет назад!), она присылала фотки: песок, вода, кусты выше моего роста, апельсины на ветках. Где теперь та вода и те апельсины? От всех кадров осталась одна она, все еще смуглая, пухленькая, крупный тяжелый нос, полные губы, черные кудри, яркие вязаные свитера под лабораторным халатом. Красивая. Марьям говорит: «Саня, дай коньяку?» — она всегда смешно это говорит, получается почти «Санни». «Солнце», значит. Я протягиваю флягу и вспоминаю, как она не верила, что бывает лето длиной в два месяца и зима — длиной в восемь. Я смеюсь: «А не выгонят за пьянство на рабочем месте?» — хотя сам знаю. Не выгонят. Не выгоняют же меня за курение. Док, конечно, тот еще фрукт, других среди старших офицеров не бывает, но не дурак. А значит — понимает, что у людей тоже есть пределы прочности и степень износа.

Пятнадцатиминутный перерыв заканчивается. Марьям теперь снова пойдет к себе, к четырем мониторам и тонне справочных материалов. Я пойду тянуть провода и прозванивать новую линию. Док в последнее время ходит довольный, ему привезли-таки все заказанное оборудование. Значит, у Оле, моего шефа, прибавилось работы, а у меня и Дарины — прибавится мозолей и геморроя. Я встаю, одергиваю комбинезон, особенно осторожно — слева, Марьям следит за моими руками, кладет ладошку мне на грудь, тоже слева, и спрашивает:

— Саня, где проходит граница между человеком и машиной?

— Это всего лишь имплантант, Марьям. Я не знаю.

Чем дальше, тем чаще она спрашивает, хотя я всякий раз отвечаю одно и то же. Сегодня она повторяет:

— Где граница? Где заканчивается человек и начинается машина?
читать дальше
Я пользуюсь моментом, ловлю ее за руку. Чуть склоняюсь, будто вот-вот поцелую. Марьям смущается, отворачивается и смотрит в пол. Она так и будет стоять, пока я не начну дуть ей на пальцы — чтобы согрелись. Холодно. Везде холодно, и только для серверной это предпочтительные погодные условия. Я думаю, что надо сказать ей что-то такое... что бы ее поддержало, но не знаю, что. Поэтому спрашиваю:

— Тяжелая работа, да?

Марьям кивает: «Да». Смотрит на часы и торопится выйти. Правильно, в общем-то. Это у меня свободный проход и время работы учитывается условно, все равно я практически живу на территории комплекса, а у нее, как у всех разработчиков, от того, сколько времени она проводит на рабочем месте, а сколько — вовне, зависят нормы продовольствия и тепла. Я выхожу следом. В дверях сталкиваюсь с Дариной, она хлопает меня по плечу, вешает мне на шею бухту кабеля, командует: «Смена караула!» и ржет. Конечно, всем нужна ниша за стойкой у ящика с комплектующими, не один же я там держу заначку коньяка. Я немного завидую ей, у нее есть ответ на вопрос «зачем мне это надо?» — и этот ответ уже год как живет в существенно лучших, чем тут у нас, условиях. Дарина по утрам катает многостраничные письма. Как у нее только клавиатура не разлетается, с такой-то скоростью набора текста? А у меня есть только мои полосатые подушки, стеганое одеяло и мечты о жизни с Марьям где-то в тех теплых краях, которые здесь и сейчас давно и прочно стали фантастикой. Я почти уверен, что не попаду в списки на эвакуацию. Никто ведь не знает, переживу ли я взлет. Дарина и Оле, конечно, хором меня разубеждают, но, похоже, и сами-то не очень верят в свои слова.

В коридоре я внезапно слышу, как Марьям кричит. Срываясь. Сердито и громко. Наверно, как руководитель группы она может себе это позволить. Я прибавляю шаг и вижу их: ее и Дока Эверарда. Док смотрит поверх этих своих неизменных дымчатых очков, вроде бы, как всегда, спокойный и уравновешенный, но я-то вижу, как он вцепился в пачку бумаг. Интересно: донесет он свои драгоценные отчеты до большого босса целыми — или будет, как последний студент, в сортире разглаживать на коленке? Образ длинного костлявого Дока, одновременно старающегося не подмести пол халатом, не смять идеально отглаженных брюк, не утопить очки и разгладить мятые документы настолько захватил мое воображение, что я успел подойти ближе, чем стоило бы, и услышать адресованное не мне:

— Но сэр, исследования показали, что прототип был и остается разумен. И психически стабилен. Что его коэффициент интеллекта не ниже моего, а то и вашего. У операционной системы серийных моделей нет существенного отличия от прототипа. А значит, все они...

— Мисс Аугенблик, если вы сочтете результат нашей общей работы — человеком, мне придется вас отстранить. По причине психической нестабильности. На время или навсегда. Я не могу пожертвовать будущим человечества из-за нервного срыва у руководителя одной из групп отдела разработки.

Когда Док хочет, он бывает редкой сволочью. Впрочем, подозреваю, что просто сволочью Док бывает всегда, это его нормальное состояние. Док разворачивается на каблуках и, подчеркнуто чеканя шаг, уходит, мы с ним почти сталкиваемся, я роняю из кармана стриппер и обжимник. Док в шутку грозит мне пачкой документов и идет дальше, но я знаю, что он зол, как дьявол, равно как и он знает, что я слышал больше, чем мне полагалось, но не проговорюсь. Из сложного дорогостоящего устройства получился прекрасный залог молчания младшего инженера Александра Смирнова.

Марьям так и стоит посреди коридора, у ее ног валяется планшет, листы разлетелись веером от стены до стены. Я медленно и аккуратно собираю их все, поворачиваю пустой стороной кверху и засовываю под клипсу планшета. Марьям смотрит на меня и плачет, у нее потекла тушь и от этого Марьям стала похожа на вокалистку из какой-нибудь рок-группы. Признаться, я мечтал, что однажды встречу ее, буду утешать, и потом... А в реальности я отдаю ей ее бумаги и кладу в карман халата свою вторую фляжку. Маленькую. С настойкой. Сорок пять градусов, имбирь, брусника, малина, шафран, корица и еще штук двадцать каких-то травок. Больше такой не делают: ингредиенты нигде не растут, даже в оранжереях. Да и кому теперь дело до оранжерей, когда меньшая половина народу твердо намерена эмигрировать с замерзающей планеты подальше, а большую никто не спрашивал: кому интересно, когда, как и с какой скоростью загибается биомасса. Я собираюсь уже уходить и вдруг слышу тихое: «Спасибо». Вздыхаю — и в тот же ее карман, к фляжке, сую одну из двух своих карточек. Теперь Марьям сможет пойти и поспать у меня. Там, правда, наверно, осталась Дарина, но Марьям она не сдаст. Я знаю, что Дарина ее жалеет, говорит в курилке: «Собачья у человека работа, и шеф — собака».

Я иду дальше, мне сегодня предстоит возиться с проводами в святая святых доковской вотчины. В той самой закрытой лаборатории, которую Оле упоминает только шепотом и только матом. На выходе из которой сегодня сначала ругалась, потом плакала Марьям. На первый взгляд, да и на второй, как, впрочем, и на двадцать первый, внутри ничего особенного. Дверь, считыватель, тамбур, снова дверь, снова считыватель, кресло, стол, мониторы. На столе — чья-то кружка, кажется, с растворимой цикориевой бурдой. Вот уж не думал, что Док Эверард, при всем его пижонстве, пьет эту дрянь поллитровыми кружками. Моей собственной работы здесь на полчаса, не больше. Открыть шкаф с распределительной панелью в операторской части помещения, вскрыть кабель-канал, проложить дополнительную линию, зачистить концы, пристыковать, оконцевать провода фиксаторами... Рутина.

За прозрачной перегородкой пустая белая палата, вроде той, где я отсыпался после операции. Растрепанная девчонка в больничной одежде сидит на койке, обхватив руками коленки. Ей, похоже, совсем хреново: от холода уже вся серая. Мать про таких говорила: кожа да кости.

Я бы мог счесть ее дочерью Дока, так она на него похожа, если бы мы все не знали, что у него нет детей — и вообще, он импотент и по ночам просаживает служебный трафик на порносайтах. Оле всякий раз читает вслух логи файрволла и ржет. Шантажировать Дока тут не рискнут, большинству есть что терять, но позлорадствовать никто не запретит. На рукаве девчонкиной робы нашита пластиковая табличка с надписью «Cayse.128» и QR-кодом, где зашифровано все остальное, что там должно быть про нее известно приставленным к ней специалистам. Я теперь, кажется, понимаю вечные вопросы Марьям и даже знаю на них ответ. Мстительно думаю, что Док обойдется без своей бурды, а эта хоть руки погреет, если не рискнет выпить дрянь из кружки. Я б точно не рискнул пить то, что побывало вблизи доковской пасти, но меня и не держат в боксе, как подопытного кролика в вольере.

Я заканчиваю работу и заглядываю в палату. Хорошая штука эти армейские кружки: двойные стенки, воздушная прослойка, за полчаса содержимое остывает ровно настолько, чтобы можно было пить мелкими глотками. Девчонка заправляет за уши красные пряди, берет кружку и действительно сначала греет ладони, потом, благодарно кивает, совсем как Марьям. Я торопливо закрываю за собой дверь и ухожу, чтобы не попалиться: способность Оле закрывать глаза на мелкие нарушения должностной инструкции далеко не безгранична, а я догадываюсь, что то, что я сделал, тянет на крупное нарушение. По дороге обратно думаю, что еще какой год назад я бы целую неделю ходил счастливый: надо же, тощему лысому задроту за полчаса сказали «спасибо» две девчонки.

Если бы я был героем романа, или, лучше того, анимированной киноленты, я бы, наверно, помог бежать этой красноволосой из лаборатории. Она бы оказалась специально созданным для войны с пришельцами супер-оружием и жили бы мы с ней после побега долго и счастливо где-нибудь в неотмеченном на карте райском уголке. Но куда сбежишь, если снаружи все уже сдохло от холода, а что еще не — то сдохнет в скором времени? И, тем более, куда сбежишь, если из-за твоих художеств твоя родня лишится шанса улететь на орбиту и останется вымерзать вместе со всем прочим ландшафтом?

К тому времени, когда я возвращаюсь к себе, Марьям там, понятное дело, уже давно нет. Одеяло аккуратно свернуто, а под подушкой лежит моя фляжка и моя карточка. Коммуникатор пищит: получил почту и ему не терпится этой почтой со мной поделиться. Оле пишет, что выхлопотал для меня место — и, если верить найденным Дариной данным, важная для меня тонкая электроника не должна пострадать ни во время старта, ни во время стыковки, ни от пребывания в условиях пониженной гравитации. И я не питаю насчет себя никаких иллюзий: я не смогу от этого отказаться и продолжу работу здесь, чтобы не лишиться этого места. Но я точно так же знаю, что мне будет очень грустно и пусто там, наверху. Потому что Марьям не доживет до отлета, а если и доживет — то, скорее всего, сойдет с ума.

Земля. За 4 месяца до эвакуации

1.

Эдна греет руки: кончики пальцев мерзнут, но все равно приходится надрезать перчатки. Люди прошлого, когда проектировали консоли управляющего центра станции, не думали, что их далекие потомки будут работать в перчатках. В нежилых помещениях, все еще предназначенных для длительного пребывания людей, температура давно уже не поднимается выше десяти градусов. Цифровая камера моргает синим индикатором, — все правильно, связист Хидео Юрэ вышел в сеть и скоро с ним можно будет здороваться. Эдна пишет: «Привет! Чем занимаемся сегодня?» и стирает строчку. И, поколебавшись секунду, выбирает в свойствах открытого окна мессенджера грустную рожицу. Пишет: «Юта снова не пришла. Она уже второй месяц или плачет, или смотрит в одну точку, она думает, это все из-за нее», отправляет сообщение и надевает наушники: иногда то, что им присылают, приходится расшифровывать на слух. Через час работы Эдна достает два термоса. Снова пишет: «У меня сегодня чай и рис, а у тебя?» На экране, поверх открытых файлов, появляется окно сеанса видеосвязи, оттуда тощий узкоглазый парень машет рукой в такой же, как у Эдны, перчатке, пальцами одной ладони делает по второй пару шагов, «топ-топ», Эдна успевает улыбнуться в ответ до того, как окно закроется, а на лестнице станут слышны шаги.

Хидео не здоровается. Он никогда не здоровается, просто ссыпается на соседнее кресло, достает из пакета еще один термос и пару тарелок, смеется: «Ну что, сделаем из моего бульона и твоего риса один суп?» Эдна кивает и краснеет. Чуть-чуть. Оба стараются не смотреть на тот экран, что занимает всю стену. Там, сверху, все еще открыто изображение: узкоглазый чернявый парень, очень похожий на Хидео, отвернулся от малого, персонального экрана, и указывает стилусом на большой, настенный. Накао Юрэ, брат Хидео. Старший. Он погиб в ноябре, и Эдне досталось его рабочее место. И — его архивы. Эдна не была с ним близко знакома, слышала о нем, как о чудаке, все еще всерьез занятом старыми данными. Кто бы мог подумать, что старые, с трудом поддающиеся расшифровке данные внезапно станут самым ценным, что есть у человечества?

Эдна раскладывает по тарелкам рис, заливает бульоном, из нагрудного кармана достает пластинку прессованных специй, разламывает ее на две половинки. Эдна думает, что это, наверно, глупо и невежливо — радоваться сейчас, но всякий раз, стоит ей посмотреть в сторону, на по-хозяйски устроившегося рядом парня, как где-то глубоко внутри становится тепло, ярко и звонко. Хидео рассказывает обо всем разом: о том, что его из командного центра отправили в архив, но он даже рад; что данные, которые успел отправить его брат, оказались настолько удивительны, что старшие офицеры экипажа в них поверили все разом; что на законсервированный «Альфард», где погиб Накао, отправили целую команду, но только недавно удалось настроить оборудование центра связи, чтобы получить что-то, отличное от белого шума. И это «что-то» так взорвало мозг ученым, что «Транквилио» впору называть «Экзитатио». В конце концов Хидео спохватывается, подскакивает и убегает к себе, наверх. Эдна слушает торопливые шаги и улыбается.

Через полчаса в мессенджере от него появляется сообщение, как всегда, без знаков препинания: «забыл про перерыв почти опоздал». Эдна отправляет улыбающуюся рожицу. Запускает сеанс видеосвязи, посылает камере воздушный поцелуй и закрывает сеанс, торопясь прочитать ответ. Хидео снова серьезен, у него вообще мгновенно меняется настроение: «жаль юта ни с кем не разговаривает она родом с гипериона ее семья могла бы нам помочь в поисках» — «Хидео, — пишет Эдна в ответ, — я... мои родители, моя семья ведь тоже с «Гипериона». Как семья Юты. Давай я спрошу. Дома. Если дедушка придет не слишком поздно. Что ты ищешь?» — «кто такие прокси?» — спрашивает Хидео. И отключается.

В конце рабочего времени Эдна сдает пропуск, вместе с остальными сотрудниками архива забирается в лифт и едет домой. Можно было бы, конечно, подняться пешком, как любила Юта, но в лифте теплее. Эдна идет по коридору дальше, к транспорту, на входе набирает номер «Ha-2» и еще двадцать минут дремлет в кресле, наслаждаясь теплом. Везде холодно. Говорят, климатические установки настолько старые, что не поддаются ремонту, поэтому проще обогревать отдельные помещения, как, например, жилые отсеки и транспорт. В переходах и коридорах станции температура не поднимается выше четырех градусов по шкале Цельсия. Временами на стенах выступает иней.

На втором ярусе жилых отсеков «Хаумеи» Эдна проходит дальше, чем обычно, стучит в дверь ботинком и, пока хозяин с сонных глаз мучается с замком, Эдна достает планшет и отправляет короткое письмо. А потом просовывается в приоткрытую дверь так, чтобы у хозяина не оставалось иного выбора, кроме как пригласить внутрь незваную гостью. Маркус, дядя Юты, старше ее раза в два, но Эдна привыкла обращаться к нему по-свойски, вот и сейчас она командует:

— Маркус! Ты должен войти к ней в комнату и, даже если она тебя пошлет, показать ей мое письмо.

Единственная фраза письма, написанная самым крупным шрифтом, заняла собой пол-экрана маркусовского планшета. Маркус читает вслух «Кто такие Прокси?» и удивляется всем собой, от белесых, почти прозрачных тонких прядок на макушке и до пяток. Эдна разводит руками:

— Вот и я не знаю. Но «Транквилио» запрашивает эти данные с наивысшим приоритетом. И, прикинь, «Гелиос» требует отчитаться о выполнении запроса. А нам нечего им ответить.

Маркус чешет висок стилусом. «Транквилио» требует данных. «Гелиос» требует отчетов. Что же такое произошло, что командный центр проснулся и напоминает разбуженное осиное гнездо? Маркус никогда не видел ни ос, ни их гнезд, но читал про них достаточно, чтобы первой — вспомнить именно эту метафору.

28-JAN-629.metis — 28-JAN-629.haumea

2.

Меня зовут Ева Аугенблик, гражданский номер H54baN-G-3, я родилась на третьем ярусе модуля «Гиперион» пятнадцать лет назад, через год после того, как человечество бежало на орбиту от экологической катастрофы на Земле. С моей фамилией вышел культурологический курьез. Там, где родился мой папа, принято, чтобы при заключении брака жена брала фамилию мужа, а там, где родилась моя мама, — принято ровно наоборот. Было принято. Шестнадцать лет назад. Шеф Оле рассказывал, что месяца за три до отлета папа пришел к нему и сказал, что ему нужны фальшивые документы. На другое имя, фамилию и должность. Шеф Оле спросил, зачем бы это ему понадобилось. Папа молчал. Он всегда молчит, когда не хочет отвечать. Не отпирается, не возражает, не оправдывается, не спорит. Просто молчит. А потом молча же делает по-своему. Иногда выходит к лучшему, иногда — вовсе даже наоборот.

Тогда Шеф Оле его напоил, хотя и знал, что папе нельзя из-за имплантанта. Папа сказал сначала, что вдвоем с Оле пить не будет, потому что Оле его больше и у него больше практики. Тогда Шеф Оле позвал Дарину, свою жену, доктора Сяоли и еще Марту, переводчицу из секретариата. И сказал, что он, Оле, смухлевал с накладными, и годичный запас спирта достался отделу информационного обеспечения. И если папа не расколется и не скажет, в чем дело, то все будут пить, пока не кончится спирт, и никто никуда не полетит, потому что пьяный в резину Оле не сможет распечатать списки, а пьяный в резину доктор Сяоли не сможет провести предстартовый осмотр. Доктор Сяоли работает в медицинском центре, на «Транквилио», но живет здесь же на «Гиперионе», только на четыре яруса выше. В конце концов папа сдался. И согласился со всеми требованиями Оле. И рассказал, что по правилам, уже на станции, кровных родственников размещают на одном ярусе, а он скорее убьется, чем согласится жить в непосредственной близости от своей матери. Когда я спросила у папы, почему, он как всегда отказался отвечать. Дарина потом по секрету рассказала, что когда та женщина однажды собралась приехать, у папы стало плохо с сердцем и его оперировали. Та женщина, моя бабка по папиной линии, живет где-то на «Седне», но я ее никогда не видела. А на следующий день после попойки, рано утром, как есть бесстрашный, папа пришел к маме в рабочий кабинет, дождался ее и сделал ей предложение. А мама взяла и согласилась. И, благодаря, как выразился Шеф Оле, культурологическому курьезу, папе стали не нужны фальшивые документы, потому что, как член семьи одного из разработчиков Проекта, он получил право выбирать место жительства и, конечно же, остался на «Гиперионе» с мамой. Через год после отлета у них родилась я.

Дальше рассказывать очень грустно, потому что когда мне было шесть лет, мама умерла. Во сне. Просто однажды прилегла отдохнуть и не проснулась. В тот день папа попытался отправить меня к Шефу Оле и молча запереться дома, но Шеф Оле сломал дверь в отсек и громко ругался разными словами на техническом языке. В общем, ночевали мы все равно у Шефа Оле, а папе пришлось выплачивать штраф и чинить дверь, но, по крайней мере, он больше не пытался ни запираться, ни отсылать меня куда подальше, ни отмалчиваться, когда Шеф Оле сердитым голосом спрашивает «в чем дело?» Папа просто перестал улыбаться. Почти. Я сказала ему, что очень за него испугалась, а он пообещал, что пока я не вырасту, он никуда не уйдет надолго и меня не оставит.

Но, похоже, что-то случилось, потому что его нет дома уже четыре дня, тринадцать часов и двадцать восемь минут. Шефа Оле тоже нет, но у него просто впереди целый рабочий день. Оле сказал, что я могу пойти к ним, тем более что у Арни, их с Дариной сына, сегодня короткая практика. Но я лучше подожду. Не хочу, чтобы папа возвращался в пустой дом.
05-JUL-16.hyperion

3.

Эдна наскоро приглаживает волосы щеткой, одергивает стеганую подкладку юбки, под куртку повязывает на шею платок: не хватало еще простудиться в ожидании транспорта. Вспоминает рассказы деда о его молодости. Правда, уже тогда климат-контроль не обеспечивал комфортную для людей температуру и влажность. Но хотя бы холодно и темно было не всегда и не везде. Эдна думает, что так ничего и не спросила дома. Поужинала, пригрелась под одеялом с книжкой и уснула. Чуть не проспала подъем: с каждым днем все сложнее и сложнее просыпаться, приходится подолгу уговаривать себя выбраться из-под одеяла и выйти наружу.

На рабочем месте Эдну ждет полный почтовый ящик.

Письмо от Маркуса с перечнем семей, эвакуированных с «Гипериона». Эдна и забыла об этой своей просьбе, потому сначала удивляется — откуда он узнал. Потом вспоминает, что въедливый Маркус не отпускал ее, пока не выудил все, что Эдна знала, и даже немного того, чего не знала. Маркус тоже работает в архиве. Похоронной службы. Почти смежное подразделение, но куда более востребованное.

Письмо от Хидео, как всегда — с картинкой. Несколькими штрихами обозначена кровать, на ней кто-то сладко спит, укрывшись с головой толстым одеялом. Теплым, наверно. И подпись «я знаю о чем ты мечтаешь». Эдна посылает в ответ сонную рожицу, потом дописывает: «Это слишком простая загадка!»

И — уведомление об общем для всего персонала сеансе видеосвязи. Эдна уже собирается его стереть, но промахивается и открывает список адресатов. И смотрит, раскрыв рот: в списке перечень всех когда-либо зарегистрированных в служебной сети аккаунтов. В наушнике раздается механический женский голос:

— Прошу всех, кто принял приглашение, отозваться в общий текстовый канал.

Эдна подключает настенный экран, выносит все, что касается видеосвязи, туда. В свойствах своего аккаунта выбирает «отправить личные данные». Видит, как ниже основного окна (надо же, конференцию собирают медики) сменяют друг друга строчки: имена, фамилии, подразделения, специализации. Где-то там было ее собственное «Эдна Аугенблик. Архив. Обработка изображений». Эдна вызывает команду «сгруппировать», выбирает критерий «подразделение». И почти сразу же видит еще одну строку — «Юта Рико. Архив. Лингвистический анализ». Эдна удивляется, ошибается со следующей командой, теперь в окне текстового канала оказываются все участники конференции, чье место работы — модуль «Метис». В это время появляется последняя строчка: «Хидео Юрэ. Командный центр. Связь».

По списку контактов мессенджера тоже видно, что Юта вернулась. Она пишет: «Ничего не знаю про прокси» и следующей строчкой — «Хидео, Эдна, спасибо», и отправляет две рожицы: смущенную и заплаканную. Ответ от Хидео приходит раньше, чем Эдна успевает собраться с мыслями. Два ответа: один в текстовый канал архива, и еще один — лично Эдне. В том, который адресован Эдне, — человечек в черно-сером, как у офицеров командного центра, кителе отчаянно краснеет и прячет лицо в букете сиреневых и белых цветов.

Тот же механический голос просит проверить принимающую и передающую аппаратуру. Эдна разворачивает окно сеанса видеосвязи на полный экран и видит, как там, на той стороне, растрепанный темноволосый мужчина поправляет крепление гарнитуры, ослабляет застежку на воротнике и представляется:

— С вами говорит доктор биологических наук Джейсон Йоханссен, гражданский номер nZo5Ddr1BV-Ha-1. Временно назначенный исполняющим обязанности первого помощника командира экипажа исследовательского модуля «Транквилио» орбитальной станции «Звезда Бумеранг».

Медики не утруждают себя выбором адресата и их сообщения попадают в общий канал. «Первый помощник — везет же некоторым» — «ты? завидуешь? нет правда? уу как все запущено» — «бгг))) как запущено — так и вертится» — «Кто-нибудь знает, сегодня в столовой будет свежая зелень» — «Не смешно! Лапшу опять подадут с рубленым веником» — «Старик Догерти с лихвой выполнил все свои угрозы (((» — «Эван Догерти еще при моей бабке грозился, что с рабочего места выйдет только прямиком в биореактор» — «Док Джей теперь высоко летает» — «Да уж не выше нас всех». Кто-то выступает с докладом, Эдна слушает вполуха, — пока это совещание мало чем отличается от всех остальных. Раз так, можно снова проглядеть утренние материалы, скормить самые «грязные» обработчику и тихо любоваться ладными парнями в форме, искать среди мозаики изображений с камер других участников — знакомое лицо. Можно налить из термоса чай и мечтать. В это время доктор Йоханссен там, в комнате переговоров командного центра «Транквилио», говорит: «...перехваченный двадцать шестого января сигнал позволяет утверждать: на Земле сохранилась разумная жизнь». Эдна забывает как дышать. Чашка выскальзывает из рук, падает на пол и остатками чая заливает Эдне ботинок.

После видеоконференции Хидео пишет: «поздравь меня зачислили в действительные члены экипажа» — «Поздравляю!» — Эдна отправляет счастливую рожицу и читает сообщение, опередившее ее ответ — «я могу запросить увеличение квоты на жилье и тепло» — «Тем более поздравляю!» — Эдна ищет подходящую рожицу, не находит и отправляет в ответ слова «зависть-зависть», и на секунду снова забывает дышать, потому что такого ответа на ее шутливую реплику просто не может быть, потому что не бывает никогда. Эдна медленно перечитывает по буквам «эднадавайжитьвместе» и закрывает ладонью объектив камеры. И плачет. Слезы капают с подбородка. Такие горячие... Эдна сглатывает, и, путаясь в пальцах и буквах, с пятой попытки все-таки отвечает «давай», и отворачивается от экрана, чтобы ее точно никто не увидел. В конце рабочего времени Хидео встречает ее у дверей, рядом с приемником пропусков.

На входе в транспорт Эдна почти успевает набрать привычное «На-2», но Хидео перехватывает ее руку и набирает совсем другое. «Io-2» и добавляет тут же «х2» — «за двоих». Улыбается и пропускает Эдну вперед. Коридоры гражданских ярусов модуля «Ио» не отличить от привычных Эдне коридоров ее родной «Хаумеи». Такие же переходы, стационарная и аварийная подсветка, блестящие поручни, шлюзы, двери жилых отсеков.

Эдна почему-то ожидает увидеть беспорядок, но дома у Хидео пусто. Эдна думает «почти как в госпитале», снимает с шеи и вешает на потертую спинку стула цветной платок. Хидео приподнимает его за край и удивляется — бабочки. Эдна смеется:

— Они все разные и все подписаны! — сдергивает платок с кресла, накидывает Хидео на плечи, разворачивает его лицом к вмонтированному в дверь санузла зеркалу, снова смеется, — теперь на тебе сто сорок четыре незнакомых бабочки! Странно, да? Давно уже нет никаких бабочек, а кто-то до сих пор помнит, как их звали, и подписывает картинки.

— Зачем мы так много забыли.

На это Эдна совсем не знает что ответить, не знает, как вести себя с таким... совсем незнакомым Хидео. С Хидео, которому внезапно интересна работа «большого» архива. С Хидео, чья личная территория выглядит почти нежилой: если убрать пару откидных столов и стульев, погасить экран терминала, скатать и сложить в узкую стенную нишу постель — в этом отсеке вообще не останется следов присутствия человека. Эдне кажется, что пока они переписывались и иногда встречались в рабочей зоне — то были ближе, чем сейчас, в паре шагов друг от друга.

На полу, стопкой, у стены лежат папки. Странно: давно уже нет ни бумаги, ни чернил, но устройства, предназначенные для работы с документами до сих пор по форме напоминают тетради и книги. Дань чужому сентиментальному чувству? Или попытка сохранить внешний облик предметов, привычных по прежней среде обитания? Эдна берет верхнюю, вертит в руках. Корпус реагирует на прикосновение, подсвечивает шифр тома «16-NOV-628.alphard», запрашивает способ аутентификации пользователя и вскоре распахивается. Эдна по-птичьи склоняет голову на бок, смотрит недоверчиво — это мне что, можно? Хидео подходит неслышно, обнимает ее и, перелистнув пару страниц в открытой папке, интересуется:

— Ты видела эти снимки?

— Нет. Не успела, — от этого внезапного вопроса Эдне становится немного неловко, но она признается, — слишком много всего навалилось разом. Что там?

— Голубое яйцо. Облачный покров все еще плотный, но Земля похожа на голубое яйцо, как... На рисунках времен Средней Эры, тех, из личной папки Накао. Я их скопировал все.

— Откуда ты знаешь, что это правда?

— Потому что я был на «Альфарде». Двадцатого ноября. Понимаешь, я первым получил эти снимки и... это я нашел брата. Там. У него не было шансов. Подъемник сорвался с тросов, даже при сниженной гравитации там слишком далеко падать.

Эдна думает, что это, наверно, неправильно, но сейчас ей куда важнее ощущать, как медленно на ее плече согреваются чужие пальцы, и слушать дыхание любимого человека. Чуть погодя она спрашивает:

— Почему у тебя дома так пусто? — и слышит в ответ:

— Я здесь почти не живу. Пора это исправить.
29-JAN-629.metis — 29-JAN-629.io