insignificant condition

Допустим, однажды, по служебной надобности ты прибудешь с санитарной инспекцией на производство химреактивов в некий город, где ты провел ту злую часть жизни, которую без крайней нужды в разговоре стараешься не упоминать. В конце рабочего дня ты проверишь отчет, исправишь две опечатки и одну запятую. Впрочем, после секундного колебания, вернешь запятую на прежнее место. На выходе ты сдашь слегка пожелтевшую гостевую карту в картоприемник, на проходной сдержанно улыбнешься округлой тетушке в накрахмаленном белом чепце, пахнущей какао и ванильной пудрой.

Как будто ведомый неким чутьем, что, может быть, старше не только тебя самого, но и всего человечьего рода, год от года, город от города — на чужой земле ты выбираешь не останавливаться на ночлег, не принимать пищу, не брать подарков, не оставлять следов. Здесь, как и везде, ты откажешься от сопровождения и обратно пойдешь пешком. Ты не заметишь, как выйдешь к безымянному скверу и, пока тень от серых каменных стен городской ратуши пересекает площадь, ты — будешь вспоминать, что когда-то вместо того, чтобы в очередной раз задуматься, как выйти в окно с гарантированным результатом, ты последовательно уладил дела, сдал личные вещи в утилизацию, выслал почтой арендодательнице связку ключей от квартиры. И, хотя на четвертом десятке уже неприлично становиться героем сказок, если, конечно, не считать таковыми криминальную хронику, ты, ступая по одному тебе видной черте, выстраивая шаги в такт звукам невидимой и неслышимой дудки, покинул предел городских стен.

Там, где площадь дает начало самой безмолвной из знакомых тебе улиц, ты срываешь гроздь рябиновых ягод, по одной раскатываешь их на ладони и все так же, горстью, бросаешь вороньей стае. И ровно в этот момент, сам того не желая, ты оборачиваешься на оклик. Прищурившись, ты разглядываешь силуэт, темный, залитый закатным солнцем. Ты уверен лишь в том, что сделал все, только бы встреча с ней никогда не стала реальностью. И — проиграл. Потому что она — стоит напротив и ее тень успела смешаться с твоей.

И теперь ты, ее тенью прикованный к месту, можешь только ждать в бесполезной попытке найти хоть что-то, что в прошлом вас — связывало воедино. Перед глазами россыпью знаков возникают женские имена. Как ее звали? Магдалена? Анна? Альжбета? Но, когда она, первая из вас двоих, делает шаг навстречу, ты видишь... Куклу. Конструкцию из мелких камешков, клочков бумаги, обрывков ниток, замешанных в красноватую береговую глину. Проволочный скелет, парик из шерстяных нитей, нарисованное детской акварелью лицо, глиняная табличка, зажатая меж зубов. Ты бессильно спрашиваешь себя: «Как вышло, что существо из травы и пыли продолжает двигаться и говорить?» — и не находишь иного ответа, кроме того, что именно вместе с ней — город своими кирпичными стенами, мансардами, сиреневыми глоксиниями в коричневых пузатых горшках, флюгерами, коваными колпаками на трубах индивидуальных котельных — все прошедшие годы прорастал тебя насквозь, пока не вырос, не разбросал семена и — не распался ворохом сухих бессильных стеблей в гостиницах, в офисах, в лабораториях вдоль ломаной линии твоего жизненного пути.

Все, что тебе после этого остается — это продолжить движение. Не останавливаясь, чтобы не слышать ее торопливых шагов, не замирая на перекрестках, не пытаясь вобрать в себя запахи пекарен и очертания крыш, ты отмеряшь шагами прессованное асфальтовое полотно — до поросшей мхом внешней стены, до жестяной таблички с единственным словом «Hameln», перечеркнутым алой чертой, в которой неизвестный шутник провертел семь круглых отверстий.

Где-то на объездной ты поймаешь машину до аэропорта, вытряхнешь из рюкзака на сиденье водителю стопку кредитных карточек, ворох зеленовато-желтых платановых листьев и горсть истертых монет, вышедших из обращения задолго до рождения его прабабки; чтобы спустя пол-суток в объятьях смешной девчонки из чайного магазинчика с рабочих окраин Гонконга впервые в жизни мгновенно уснуть и не видеть снов.

Потеряв твой след, Мария Ангела, сутулая стенографистка из канцелярии магистрата, чье имя ты так и не вспомнил полностью, до крови сжимала в кулаке миниатюрное серебряное распятие и повторяла речитативом почти не размыкая губ: «Ты, бесстрастное чудовище из черного пластика и металла, забирай всех, кого сможешь забрать, убей все, что захочешь убить, но, если в твоей душе сохранилась хоть толика человеческого, заклинаю, более не возвращайся». Ты никогда не узнаешь, что она — замолчала, только когда почуяла, как у нее за спиной, освобожденный от твоего присутствия, город вновь обрастает плотью и становится прежним.