(кусок хедканона, чтоб было что держать в голове, когда я доберусь до этого эпизода в новеллизации Биомеги)

Дезертир

1.
Вот бывает иногда все через жопу. То одна колонка пересохла, другая всплыла и воды нет, то черепицу ветром посрывало, то в погребе — крыса, то еще какая хрень случится и все разом. Проще переждать. Но если седьмой день подряд — это явно что-то крупное на равнине сдохнуть должно.

А началось все с того, что к нам Стража с инспекцией завалилась. Ой, что было... Все забегали, как тараканы под веником: надо ж проверить, чтоб водяные скважины чистые были, если у кого проточная вода в домах, так чтобы трубы тиной не зарастали, чтоб на улицах свалок не было и на городской свалке что можно — сожжено, что нельзя — зарыто, чтобы в трубах воздуховодов ничего не завелось. Убьешься, пока сделаешь. Даже если вроде все в порядке, Стража обязательно найдет, к чему прицепиться. Не, они так-то неплохие люди, но шухер навести умеют. Хорошо хоть предупреждают обычно заранее. А тут, внезапно, их сразу двое - Айя с отцом. Красивая она, Айя. Высокая, ладная, лицо треугольное, волосы светлые, не белые, как у равнинных, а скорее желтоватые, как обратная сторона листьев в середине лета, только у ее отца такие, больше ни у кого. Строгая в этой своей глухой черной броне. А еще — мечница, каких поискать. Если сеструха замуж выйдет и в городе останется, напрошусь к Айе в ученики. А там, может, и сам в Стражу попаду, берется же у них откуда-то пополнение.

В общем, за пять дней они перевернули все вверх дном, всех на уши поставили. Правда, если бы не они, то у нас тут было бы вот как на равнине бывает: не мор, так понос, не понос, так другая холера. А то еще припрутся какие-нибудь приперцы с лучами добра наперевес и начнут причинять непоправимую пользу. Нет уж, лучше Стража, хоть и утомительно от них. Правда, Стражу еще кормить надо. Хотя это я зря: они всегда за себя честно платят, когда могли бы и не платить.
дальше?
2.
После отъезда Стражи город будто вымер: сутки напролет все спали. Как проспались, я уж обрадовался, что стремное время кончилось. Ага, держи карман шире, полудурок. Меня у кузнеца лошадь за патлы укусила, дома маманя новый жбан разбила, батя так вообще злой был, во сне с кровати гробанулся, что ли? А тут пополудни сеструха приходит, вся растрепанная, глаза на мокром месте, говорит, там к батиному кабаку какие-то приперлись, она их как увидела, так мой обед по дороге потеряла. Я где стоял, там и сел. Чтоб моя сеструха. Что-то посеяла. Да такого на свете не бывает. Ей если что в руки попало, то уже никуда не денется. Я говорю, да ладно, мол, бывает, а она сидит и ревет в три ручья. Платок, две рубашки, жилет и все юбки до самой нижней промочила. А я что? Я ничего. Хрен с ним, думаю, с обедом. Взял сеструху под локоть и пошел домой.

Приходим, а батя скрипит зубами: нет бы пришлым придуркам Страже попасться, все меньше хлопот было бы. Придурки сидят в большом зале, жрут, пьют и добавки требуют. Правда, что-то думаю, батя ругался все больше для виду: он на этих чудиках на неделю вперед наварился. Это ж на них с трех окрестных кварталов люди поглядеть заявились. А раз заявились, так и пожрать можно. Чего б не пожрать, когда у нас неплохо готовят. Ну, по крайней мере, еще никто не потравился.

Я, все не выпуская сеструхиного локтя, бочком-бочком пробрался на кухню, там шум, суета, маманя покрикивает, кухарки бегают. Маманя у меня так-то добрая, хоть по ней и не скажешь: орет знатно, так что стены дрожат и штукатурка на голову сыплется. Сеструха тоже было забегала, только у нее все обратно давай из рук валиться. Посмотрели мы на нее всей кухней, посмотрели — жалко стало девку. Маманя ей согрела винища с тремя перцами и погнала спать. Я проверил, что сеструха дрыхнет, и в большой зал двинул, батю за стойкой подменить. Ну, и выяснить заодно, что за хрен с бугра мне сеструху до слез довел и не надо ли ему объяснить, как цивилизованные люди себя ведут. В зале, по правде сказать, только успевай поворачиваться: одному то, другому се, третьему это. И еще ж надо этих разглядеть, пришлых. А они и правда странные какие-то: рожи белые, глаза бледные, бошки лысые, не разобрать: то ли выбритые наголо, то ли от природы такие. Ну и доспехи еще, а поверх доспехов передник нацеплен, у мамани моей в кухне даже почище будет. Точно равнинные, только там до такой дури додуматься могли.

Один, значит, из пришлых длинный, тощий, рожа располосованная. Сидит смурной весь, молчит и поверх голов смотрит, будто потерял что. То ли стряпня ему не по вкусу пришлась, то ли толстый дружбан допек. Зато дружбан этот за двоих старается. И пожрать, и потрындеть горазд. Даже девок-разносчиц за ляжки похватать намылился, Данка вон, дядьки Кая с Сапожной улицы дочка, того толстого мало подносом по затылку не приласкала.

3.
К вечеру сеструха, вроде, успокоилась. Опять же, где б ей было не успокоиться, если она полдня дрыхла? Спустилась вниз, к мамане, и даже руки, вроде, на месте, а не из жопы, как днем были. Сама, правда, нет-нет да и глянет в сторону зала, осторожно так, чтоб длинный не заметил. Я и подумал, лучше мне с нее глаз не спускать, мало ли что. Пока то, пока это, темнеть стало, батя давай меня гонять. Подай ему, принеси, под конец вообще послал у Данкиного отца мешок башмаков из починки забрать. Можно подумать башмаки до утра протухнут. В другой день я б и сам был рад такой задаче: это ж можно на углу у колонки Данку встретить и с ней в тени за кустом от души потискаться. А сегодня и Данка допоздна занята, и у меня свое дело есть.

Так я и не узнал, когда длинный с батей за ночлег для себя и приятеля договорился. Мать, правда, сказала, батя с него тройную цену содрать попытался, а длинный возьми и выложи, сколько ему сказали. Видать, этот длинный был отродясь ушибленный, раз даже торговаться не стал. Не могла ж всерьез на него сеструхина мордашка так подействовать? Сеструха у меня симпатичная, нечего скрывать, да только тут таких девчонок, чернявых, глазастых и с косками, из десяти одиннадцать наберется.

В общем, вернулся я, смотрю, сеструха заместо бати за стойку встала. Стоит, блюдо протирает. А в это время толстый на лавке развалился и болтает про то, как они с длинным на равнине шлялись, да как длинный через те приключения мало не самовыпилился. Гляжу я, а у сеструхи глаза опять намокли. Я только успел у нее блюдо отобрать, чтоб не разгрохала. Ну, думаю, трепло жирное, чтоб тебе пивом подавиться, зря тебя Данка подносом не отоварила.

Ближе к ночеру толстый на лавке и отрубился. Лежит себе, храпит и ничего ему, поганцу, не делается. Я пока мамане это явление показал, пока маманя пробурчала, что много чести его будить; пока помог девкам объедки и опивки со столов собрать, сеструха моя и утекла. Я подскочил, как в жопу укушенный. Смотрю, а она прихватила свечку и наверх подалась, как раз туда, где, вроде как, длинный остановился. Я за ней. Хрен их, этих равнинных, разберет, а сеструха где умная, а где будто вчера родилась.

Потом, в общем-то, коротко было. Идет, значит, сеструха, свечку в кулаке зажала, носом хлюпает. Уже везде воск капает, а ей без разницы. Следом я тащусь, только стараюсь на пару шагов отстать, чтоб не попалиться. Но так оно даже лучше вышло. С лестницы мне как раз видно стало: у длинного в комнате дверь приоткрыта и свет горит, сам длинный еще смурнее, чем днем, у окна сидит и что-то пишет. Как сеструха моя в комнату к нему вошла, длинный, бедняга, аж сумку со стола свернул. Это, говорит, тебя я сегодня днем видел? А у самого рожа такая, будто ему одному чудо во плоти явилось. Мира наша, что ли, — чудо?

Постоял я, послушал эту немую сцену и уже собрался двинуть спать. Да только сеструхе, видать, рожей длинного тоже мозги отшибло, она возьми и пискни — что я, мол, тебе совсем не нравлюсь? И сразу в слезы.

4.
А вот длинного я после того зауважал. Длинный оказался мужик правильный, хоть и родом с равнины. Посмотрел на рыдающее «чудо», спеленал покрывалом и в коридор высунулся. А тут я, дурак-дураком, стою на лестнице. Он меня подозвал и спрашивает, мол, — твоя родственница? Сам такой серьезный и стремный, что мне отпираться даже в голову не пришло: да, говорю, моя. Длинный давай дальше допрос устраивать: мол, если это моя родственница, то какого хрена она решила, что длинный не жилец вовсе? Ну, я не удержался, толстого, говорю, хрена, прожорливого и трепливого. Он, говорю, толстый хрен, пока там внизу пиздел, сеструха моя и решила, что кое-кто длинный с драной рожей помирать собрался, если еще не помер. Длинный аж язык проглотил. Тут уже до меня доехало: что я сказал, кому сказал и кто сейчас это все слышал. Сеструха моя пришла в себя, завозилась и голос подает, мол, правда, что ли, толстый наврал? Длинный только кивнул молча, потому как все слова растерял обратно. Сеструха и выдает со своего места, мол, угостить бы болтуна сковородкой. Еще бы она это не выдала, сеструха-то, она ж нашей мамани дочка. Длинный к ней обернулся, стоит, смотрит на нее и весь сияет. Даже на человека похож стал. Я в это время шаг, другой, ну и потихоньку дал тягу. Люди сейчас любиться будут, чего им мешать.

Только ничегошеньки у них в ту ночь не было, кому знать, как не мне. Я ведь по привычке на чердак дернул, чтоб с утра маманя не подняла и работать не запрягла, пока жары нет. Только спальное место себе натащить собрался, как понял, что чердачное окошко аккурат над окнами комнаты длинного. Так и уснул на куче тряпья под ихний треп. И ровным счетом все интересное проспал.

Что утром было, то мне Данка рассказала. Длинный вместе с моей сеструхой рано поутру спустился в большой зал, сделался обратно стремный и серьезный, поднял толстого мало не на пинках и прям как есть, не пожрамши, вместе с ними обоими куда-то отправился. Не знаю я, что там у них стряслось. И, пожалуй, знать не хочу. Может, повздорили длинный с толстым, может еще какая злая фигня произошла. Только сеструха одна вернулась как раз к обеду, поднялась к себе и до вечера не выходила.

А вечером батино пожелание взяло и исполнилось: к нам снова Стража нагрянула. Теперь уже — с обыском. Айя, отец ее и еще целый отряд впридачу. Все черные, страшные, вооружены до зубов, вот-вот кого-то убивать будут. Я прямиком к сеструхе ломанулся. Стучу, стучу, а у нее тихо. Я весь где был, там и обмер. Ну, думаю, удавилась. Рванул на себя дверь — а у сеструхи открыто. Гляжу — она коски обрезала, как Стражницы под шлем стригут, оделась, как парни в дорогу одеваются, сидит теперь на полу и смотрит в никуда.

Стража, надо сказать, равнинных сильно не любит, особенно из регулярных войск, вот как эти двое были. Конечно же, соседи выложили, где те два пришлых останавливались, где ночевали, с кем и куда ходили. Может, та же Данка. И я ее нисколечки не виню, Страже не наврать, это все знают. Тут еще батя поднялся, хотел сеструху мою на пинках вниз согнать, увидел ее и руганью подавился. Сеструха встала прямо — и как была прямая, так мимо нас с батей прошла. Сама спустилась, подошла к Айе и говорит ей что-то. Так тихо, что мне осталось только догадываться. Но это надо было совсем идиотом быть, чтоб не догадаться. Те двое, выходит, что-то у нас здесь искали для них важное, что им в руки лучше бы не попадало. И, выходит, из-за сеструхи моей нашли. И успели смыться. А сеструха моя Стражу ждала, чтобы все про это рассказать, как ей длинный велел.

Тут одна из Стражниц с места снялась и ушла. Следом за ней — еще одна, и отец Айи тоже. Сеструха было следом кинулась, только Айя ее за шиворот поймала. Выругалась — мол, дура-девка, себе зряшной смерти хочет. Чтоб сеструха моя не дергалась, один из айиных бойцов ее уколол чем-то, да так, что она потом день проспала и неделю проходила как сонная.

5.
Дальше совсем скучно. Кто хотел в Стражу попасть, тот я. Кто остался в батином кабаке и зимой женился — тот тоже я. Ну я, в целом, не в обиде: Данка девчонка дельная. Но, может, оно и к лучшему: осенью уже вовсю говорили: на равнине что-то совсем дрянное творится, то ли война, то ли чего погаже, вроде как целые города за сутки-другие вымирали. Кто-то из Стражи потом вниз на равнину спускался, но не знаю, все ли вернулись. Ну, им и на окраине, ближе к перевалу, работы хватало. Вроде как, с равнины к нам чуть было заразу не занесли.

Зато весной, когда уже вовсю трава повылезала, вернулся тот длинный сеструхин знакомец, по которому она так убивалась, что Айя решила: лучше ее саму убивать научить. Ввалился снова под полдень, занял место в дальнем углу и ждет. А тут Мира из разъезда возвращается. Длинный аж подскочил, стоит и на сеструху мою пялится, и рожа у него блажная, хлеще даже, чем в тот раз была. Мира тоже стоит, глазам поверить не может. Спрашивает в конце концов: ты как живой остался? А длинный ей в ответ — меня, говорит, по возвращении свои же должны были казнить как предателя, а я сбежал.

А я гляжу на них и думаю: сеструхе моей наконец-то счастье привалило. Костлявое и с драной мордой.